Францишек Новинский
Гданьск
Мои встречи с Болеславом Сергеевичем Шостаковичем
Когда мы начинаем писать даже короткие воспоминания, всегда оглядываемся на поворотный момент в нашей жизни или карьере. В этом контексте я вспомнил разговор с рецензентами моей докторской диссертации, профессорами Людвиком Базылёвым и Зыгмунтом Лукавским, о том, что мне делать дальше. Профессор Базылёв сказал только, что я не исчерпал проблему польских студентов в Петербурге, но что тема моей будущей диссертации должна касаться других вопросов. Профессор Лукавский, в свою очередь, зная, что я думал о проблемах, связанных с польскими ссыльными в Сибири, подчеркнул, что хорошую диссертацию нельзя написать, не побывав в российских архивах. Мнение краковского профессора было важно для меня постольку, поскольку он уже провел некоторые исследования в этом направлении. Его монография по истории Сибири представляла собой глубокое исследование этой темы, а работа о поляках в России включала главу о польских военнопленных, ссыльных, путешественниках и исследователях [Z. Łukawski, Historia Syberii, Wrocław 1981; Ludność polska w Rosji, Wrocław 1978]. Таким образом, определилась некая отправная точка для дальнейшего исследования, но до принятия окончательного решения было еще далеко.
Отправиться в исследовательскую поездку в Россию (тогда еще Советский Союз) я решил приблизительно в конце 1985-го или в 1986 году, хотя сегодня мне трудно точно определить момент, когда было принято окончательное решение. Позвольте мне начать с некоторых общих утверждений, к которым я пришел после многих лет исследований о польских ссыльных в Сибири. Мне нужно было решить, какой частью Сибири я хочу заниматься — западной или восточной, и более точно определить временные рамки темы. После некоторых раздумий я решил сосредоточиться на первой половине XIX века и Восточной Сибири. Начать следовало, конечно же, с центральных московских архивов, а продолжить работу в сибирских архивах. Любой историк, исследующий судьбу поляков в этом регионе, обязан изучить материалы, хранящиеся в иркутских архивах. Их могут дополнять материалы из Читы и Красноярска.
В Институте славяноведения и балканистики АН СССР (сегодня Институт славяноведения РАН) в Москве, куда меня направили на научную стажировку, я оказался 1 сентября 1987 года. Моим куратором стал ныне покойный профессор Владимир Анатольевич Дьяков. Лучшего и более компетентного консультанта по вопросам польских ссыльных и быть не могло. Сегодня мне кажется, что именно от профессора Дьякова я узнал о научных исследованиях иркутского историка Болеслава Шостаковича. Однако я не совсем уверен в этом, поскольку исследования Шостаковича были известны по крайней мере некоторым польским историкам. Это имя упоминает З. Лукавский в монографии о поляках в России, и возможно, Шостакович был также известен варшавским историкам. Однако я не уверен, встречались ли мне публикации Болеслава до моего отъезда в Москву, хотя такое возможно. В небольшом (по объему) исследовании, посвященном 70-летию со дня рождения и 45-летию научно-педагогической деятельности Б. Шостаковича, мы можем познакомиться с подробным отчетом о его научных достижениях [link]. Даже если я раньше не читал работы профессора Болеслава, несомненно, профессор Дьяков мне их порекомендовал. Это было бы очевидно и естественно, хотя бы с научной точки зрения.
Дело в том, что, когда я начал свое исследование польских ссыльных, Болеслав Сергеевич уже многого достиг. Его докторская диссертация называлась «Поляки в Сибири в 1870–1890-е годы (Из истории русско-польских отношений в ХIХ веке)», а одним из рецензентов был профессор Дьяков. Первые два серьезных научных трактата Б. Шостаковича были опубликованы в 1973 году в первом выпуске иркутского сборника научных статей «Ссыльные революционеры в Сибири (XIX век — февраль 1917 года)». Семейной любопытной подробностью и одновременно тайной Б. Шостаковича множно назвать тот факт, что идею создания такого издания ему подсказал его отец Сергей Владимирович. Образцом должен был послужить известный московский журнал 1920-х и 1930-х годов «Каторга и ссылка».
Первая работа Шостаковича, опубликованная в этом выпуске, была его докторской диссертацией, вторая посвящалась контактам польских ссыльных с декабристами. Эти две работы, как и последующие, опубликованные в сборнике, представляли большую научную ценность, так как основывались на многочисленных исследовательских материалах из источников, найденных в фондах иркутского архива. Короче говоря, к тому времени, когда я начал заниматься проблематикой ссыльных, Болеслав уже был связан с ней по меньшей мере дюжину лет.
Моя первая встреча с Болеславом Шостаковичем произошла в Москве осенью 1987 года. Возможно, в конце октября, а скорее в ноябре. К научному заседанию в Институте славяноведения профессор Дьяков попросил меня подготовить презентацию моей научно-исследовательской деятельности. Профессор также сообщил, что на заседании представит свой план научного исследования Б. Шостакович. Сначала меня охватила паника, так как я понимал, что в сравнении с достижениями Болеслава Сергеевича в лучшем случае буду выглядеть очень скромно. Помню разговор на эту тему с профессором Дьяковым, который меня успокоил и поднял настроение. Я не буду цитировать его полностью, так как не помню дословно, но смысл того, что сказал мой научный консультант, был поучительным. Профессор сказал, что Болеслав в Иркутске, разумеется, «сидит» на интересных архивных материалах, но толком не знает, как ими пользоваться. Поэтому я написал предварительный план своей будущей диссертации и подробно перечислил проблемы, над которыми предстояло работать. И мое выступление, и выступление Болеслава на заседании Института были восприняты благожелательно. Конечно, я услышал некоторые замечания и рекомендации, но это не было каким-то сокрушительным поражением. Тогда я понял, что имел в виду профессор Дьяков во время нашего недавнего разговора. В количественном отношении у Болеслава были определенные достижения, но, к сожалению, он не представил убедительной концепции для большой монографии.
Личная встреча с Шостаковичем имела для меня значение еще и потому, что это было знакомство с человеком из далекого Иркутска, к которому смогу обратиться за помощью, когда поеду туда. Мы не конкурировали в научной работе, так как у каждого из нас была своя тема для исследований. Я смог узнать практически все об источниках в иркутском архиве от профессора Дьякова, который уже побывал там и сделал подробные записи. Не помню, договаривались ли мы с Болеславом о каких-либо формах сотрудничества и общения. В то время не было ни компьютеров, ни мобильных телефонов, поэтому связь со столицей Восточной Сибири ограничивалась в лучшем случае редкими телефонными звонками. Иркутский коллега, вероятно, поработал несколько дней в московском архиве и вернулся в Иркутск, а я, как зарубежный ученый, работал в специальной мастерской для иностранцев. Такая своеобразная изоляция имела свои плюсы и минусы; она была не так уж неудобна. В мастерскую доставляли материалы из разных московских архивов, однако заказывать их нужно следовало заранее. Для меня стало большой неожиданностью, что я могу заказать материалы даже из архивов Иркутска и Читы. Их доставляли авиапочтой и так продолжалось до тех пор, пока одна из посылок не пропала. В мастерской работали, в основном, молодые историки из США и Канады, из Польши было три человека, включая меня. Когда оказалось, что авиапочта ненадежна, профессор Дьяков сказал, что я все же должен запланировать поездку в Сибирь — в Иркутск и Читу, но это в далеком будущем. Сначала мне предстояло собрать максимум материалов в Москве.
Я должен был лететь в Сибирь весной 1990 года. Профессор В. Дьяков советовал мне подождать, пока потеплеет, но от «своего человека» в Иркутске Б. Шостаковича, я знал, что здание архива хорошо отапливается, и нет необходимости ждать весны. Именно во время подготовки к поездке в Сибирь я понял, как важно иметь знакомого в совершенно чужом городе. По телефонным разговорам я знал директоров архивов в Иркутске и Чите, но не мог попросить их о какой-либо помощи, даже в поисках жилья. Тем временем Иркутск посетила официальная делегация ректората моего Гданьского университета. Было подписано официальное соглашение о сотрудничестве с Иркутским университетом. Так что в Иркутске некоторые мои вопросы решились, а кроме того, был Болеслав, с которым я согласовал все детали по телефону. В Чите, расположенной за Байкалом, я не знал никого, и это было самой большой проблемой. От Болеслава я узнал, что в Иркутске некоторые продукты питания продаются по продовольственным карточкам, а в Чите всё по карточкам. Вскоре я убедился, что иногда нужно рассчитывать на счастливое стечение обстоятельств. Однажды я случайно встретил в так называемой Ленинке или Российской национальной библиотеке (бывшей им. В. И. Ленина) знакомого профессора из Петербурга (тогда еще Ленинграда) Виктора Константиновича Фураева. Оказалось, что в Чите работали несколько его учеников, которые уже стали профессорами и занимали руководящие должности в Ленинградском пединституте. Профессор дал мне их адреса и телефоны и обещал позвонить им по поводу меня. Так что я мог спокойно лететь в Сибирь и надеяться, что все сложится удачно.
В Иркутск я прилетел в начале марта, возможно, еще до женского дня. С самого первого дня или даже часа моего пребывания в столице Восточной Сибири Болеслав Шостакович оказал мне неоценимую помощь. Прежде всего, он встретил меня в аэропорту Иркутска рано утром, организовал гостевую комнату в общежитии университета, помог сориентироваться в городе и решить необходимые административные вопросы. В определенном смысле это была обязанность местного университета, в соответствии с соглашением, заключенным ранее с Гданьском. Болеслав оказал мне необходимую поддержку и проявил себя как добрый и отзывчивый коллега. Я ценю это и храню в памяти по сей день. В один из первых вечеров моего пребывания в Иркутске я был приглашен на ужин к Шостаковичам. Поэтому у меня была возможность познакомиться со всей семьей Болеслава: с его матерью (отец умер в 1981 году), первой женой Ириной и единственной дочерью Иреной. В разговорах со мной Болеслав неоднократно подчеркивал, что в свидетельстве о рождении у его дочери записано польское имя. Это должно было свидетельствовать о его польских корнях и сохранении польских традиций в его семье. Таких гостеприимных обедов в квартире Шостаковичей было немного, может быть, два или три. Атмосфера всегда была веселой, в чем большая заслуга хозяйки дома. Из разговоров с матерью Болеслава я понял, что она берегла сына как зеницу ока и явно возлагала на него большие надежды, вероятно, сравнивая его со своим покойным мужем, профессором.
Моя научная работа в Иркутске была сосредоточена на архивах, и в этом отношении помощь Б. Шостаковича мне не особенно требовалась. Как я уже писал, с иркутскими фондами я познакомился в некотором смысле заочно, в основном во время бесед с профессором Дьяковым в Москве. На месте мне были предоставлены все архивные описи, так что мне оставалось только искать и читать материалы. С Болеславом мы, наверное, совершили одну или две прогулки по городу, но для меня это было не самое главное. Конечно, он пытался сотрудничать, но мне это не требовалось. Я поставил перед собой главную цель — подготовить диссертацию, защитить ее в Московском институте славяноведения и вернуться в Польшу с ученой степенью. Поэтому у меня не было времени заниматься общими с Шостаковичем темами. Кроме того, в Иркутске вскоре появился краковский историк Владислав Масяж, так что я мог проводить время в обществе земляка. Тогда я заметил некоторую перемену в отношении Болеслава. До этого момента он обладал своего рода монополией на научные исследования проблемы польских ссыльных. Он терпел меня, хотя бы из-за нашего общего консультанта, профессора Дьякова, но появление еще одного польского исследователя должно было вызвать у него некоторое беспокойство. Неоправданная тревога Болеслава усугубилась, когда в Иркутске появились два историка из Гданьска, также намеревавшиеся изучать историю польских ссыльных.
Болеслав Шостакович был известным историком польской ссылки в Иркутске; он единственный свободно говорил и писал по-польски. У него был круг преданных сторонников, имевших польское происхождение — в Клубе друзей Польши «Висла», основанном еще в 1969 году и возобновившим деятельность в 1990 году как польское культурно-просветительское общество «Огниво». Общественная деятельность не выходила за пределы города, хотя всего в 160 км от Иркутска находилась польская деревня Вершина. Болеслав не предлагал нам в ней побывать, а ведь это была та область, которую намеревался исследовать мой коллега Владислав Масяж из Кракова.
Поэтому мы организовали поездку сами. Автобус из Иркутска отправился днем, в деревне мы были вечером, водитель переночевал там и утром вернулся в город. Изучая перед поездкой туристические карты, мы узнали, что рядом с Вершиной находится еще одна польская деревня — Нашата. Название первой мы без труда связали с истоком реки, а вот второе никак не могли расшифровать. Из разговоров в Иркутске выяснилось, что это не русское слово, не бурятское и не китайское. На месте все оказалось просто и логично, но, чтобы выяснить это, нужно было туда приехать. Одна из старейших жительниц рассказала, что, когда польские поселенцы прибыли на место поселения, они разделились на две группы. Одна занимала район современной Вершины, а другая поселилась на противоположном берегу реки. Тогда в оборот вошло определение «ваша — та, а наша — та» сторона реки, отсюда — Нашата.
В конце июня 1990 года я вернулся в Москву на фирменном поезде «Байкал» и начал готовить русскоязычную версию своей диссертации. С Болеславом встретился летом 1991 года в Москве — текст диссертации был закончен, и я готовился к защите. Я видел, что мой коллега из Иркутска не в восторге от этого, в свое оправдание он сказал, что я имел возможность посвятить науке все время, тогда как у него голова занята преподавательскими обязанностями и семьей. Конечно, в какой-то степени это было правдой, но он работал над темой ссыльных более 20 лет, а все материалы находились тут же, в Иркутске. В 1997 году Болеславу Сергеевичу была присвоена докторская степень за совокупность достижений. Наши дальнейшие контакты в основном ограничивались встречами на научных конференциях в России и Польше.
Для меня лично первые две встречи, в Москве в 1987 году и в Иркутске в 1990 году, имели решающее значение, поскольку они определили тон и атмосферу дальнейших контактов. Я приезжал в Иркутск еще несколько раз, но у меня уже было несколько знакомых в иркутском научном сообществе. Мое дальнейшее общение с Болеславом Шостаковичем носило скорее формальный характер. Во время последующих встреч на конференциях мы обменивались поверхностными замечаниями о наших текущих исследованиях. Я также имел удовольствие дважды принимать в Гданьске коллегу из Иркутска, но с научной точки зрения его пребывание в городе на Балтике не имело большого значения. Более интересными в этом отношении были Варшава, Вроцлав и Краков.
Мне известно, что в последние годы жизни он интересовался фигурой Бенедикта Дыбовского и планировал подготовить большую монографию о нем. Он постоянно подчеркивал значение командной работы и необходимость подготовки издания, которое он назвал «Польско-сибирская библиотека». Последний раз мы виделись с Б. Шостаковичем на польско-российской конференции в Омске в конце мая 2015 года. Ничто не свидетельствовало о том, что это наша последняя встреча.